Так неожиданно сложно найти хороший фанфикшн по Ганнибалу. Хоть их уже очень много, но большинство непременно напичкано НЦ-ой. Нет, обычно я вовсе не против, но в этом случае оно почему- то совершенно не вяжется в моем воображении с персонажами Уилла и Ганнибала. То есть, подтекст определенно есть в самом сериале, отношения у них, скажем так, интересные, спасибо Фуллеру. Но ведь вся же их особенность и заключается в проявлении этого подтекста на психологическом уровне. А фанфикшн упорно продолжает опускать все до физических деталей. Но тут попался мне один очень хороший фанфик, прописан так, словно удаленная сцена из самого сериала, персонажи как живые *__*. Тот редкий случай, когда фанфикшн позволяет глубже понять детали, недосказанные в оригинале, при этом на 100 процентов придерживаясь канона. В общем, не удержалась и решила "попортить" его переводом.
Рейтинг: джен
Фандом: Ганнибал (2013)
Персонажи: Уилл Грэм и Ганнибал
Слов: 2972
Оригинал: Mauling
Перевод: [J]Elenorel[/J]
Краткое содержание: «Я начинаю сомневаться, что “эмпатия” является подходящим термином для твоего таланта».
«Игрушка»
читать дальше
— Я начинаю сомневаться, что “эмпатия” является подходящим термином для твоего таланта, — рассуждает Ганнибал одним вечером. За окном сплошной стеной льет дождь.
Уилл устало прислоняется к перилам. Он слышал уже столько вариаций разговоров на эту тему, что несколько разочарован слышать то же самое и от Ганнибала.
— Не уверен, что “талант” здесь подходящее слово, — говорит он.
Ганнибал сидит за рабочим столом внизу. Уже не первый раз Уилл предпочитает оставаться наверху во время их сеансов. Обычно Ганнибал прохаживается по комнате, следит за Уиллом внимательно и терпеливо. Сегодня же он сидит за столом, периодически делает пометки в записной книжке. Он не поднимает взгляд на Уилла и продолжает рассуждать:
— Говорят, что твоя способность заключается в переживании чужих эмоций. Их страстей, мотиваций, их страхов. Ты резонируешь ими. Чувствуешь как они.
Уилл наблюдает, как дождь разбивается об окно. Дождь уже начался, когда он шел сюда, его волосы еще не высохли. Крошечные капельки сползают по его лицу.
— Разве это не определяет эмпатию?, — спрашивает он.
— Безусловно. Но определяет ли это тебя?
Одна из капелек забирается Уиллу под воротник, и он вздрагивает.
— Я думал, это терапия, а не диссекция.
Тихое поскрипывание ручки о бумагу прерывается, на пару секунд, затем возобновляется.
— Полагаю, ни то, ни другое не вызывает у тебя восторга, — говорит Ганнибал. — Но будь у тебя возможность, что бы ты выбрал?
Уилл пристально смотрит на затылок Ганнибала. Он прекрасно знает, тому вовсе не обязательно видеть выражение его лица, чтобы понять, что Уилл раздражен.
— Ни то, ни другое в моем случае не дает результата.
— Так ты любишь говорить. И все же ты здесь.
Уилл отталкивается от перил, чувствуя, как вес его тела полностью переносится теперь на ноги. Он размышляет, каково было бы оттолкнуться в другую сторону, фантазирует, о падении на мягкую, теплую кровать, море подушек, белых перьях в воздухе. Как это бывает в рекламах. Боже, как он устал. За последние три дня он не спал и шести часов.
— Да, я здесь, — бормочет он и не знает, правда это или нет.
— Хоть я и полагаю, что в твоем случае, профессионал может применить как терапию, так и диссекцию, — продолжает мысль Ганнибал. — Твое отклонение, если можно это назвать таковым, в высшей степени необычно. Возможно, сложно будет предложить лечение без полного
понимания проблемы.
Ганнибал встает из кресла и направляется к одному из шкафов у стены.
— Поэтому первой будет диссекция, — говорит он, открывая нужную дверцу. — Но во вскрытии не будет никакой пользы, тем более для тебя. В твой бедный мозг начнут тыкать скальпелями. — Он немного поворачивается, так, чтобы Уилл мог видеть его улыбку.
— Я близок к истине?
Уилл переводит взгляд на окно. Дождь льет как из ведра, толстые капли шлепают о стекло. Он думает о детях, столпившихся у клетки. Они игнорируют предостережения родителей, толкают друг друга, тараторят без умолку. Все они хотят видеть, как будет есть лев.
— Достаточно близок, — отвечает он.
— А терапия это почти то же самое, — продолжает Ганнибал. — Ты однажды сказал, что знаешь все эти уловки. Если судить по твоему опыту, ты, должно быть, планировал все наши беседы заранее. Ты знаешь, что я скажу, чтобы заставить тебя говорить. Знаешь, как я незаметно подведу тебя к ответу, который я хочу, чтобы ты принял. Знаешь рамки, в которые я хочу тебя загнать.
Уилл направляется к лестнице, по пути касаясь кончиками пальцев книг на бесконечных полках.
— Поначалу возможно так и было. — Он до сих пор ощущает на своих плечах тяжелый вес их предыдущей беседы. — Но иногда вам удается удивить меня.
Ганнибал выглядит довольным. Он возвращается к столу с парой чашек и блюдец в обеих руках.
— Могу я поинтересоваться, в чем же именно?
Ответ на долгое время застывает у Уилла на губах. Он вертится на кончике его языка, одновременно сладкий и горький. Он хочет сказать. Он не хочет признавать. Ему бы хотелось, чтобы Ганнибал вышел из комнаты, и он мог прошептать этот ответ, дать ему скользнуть с мезонин, вылететь в окно и потеряться в дожде.
— Вы не судите, — отвечает он.
— И ты с этим сталкиваешься впервые?
— Возможно.
Ганнибал усмехается.
— Что ж, нечасто нам выпадает шанс быть непредвзятыми, — говорит он. — Когда появляется такой шанс, воспользоваться им – наш долг.
Уилл вздыхает, проводя пальцем по узору на перилах.
— Да. Для меня это впервые. — И поскольку он уже начал откровенничать, он продолжает. — Эти врачи, о которых вы говорите – скальпели. Они всегда начинают терапию, с таким очевидным любопытством. А после они делают такое лицо. — Он осознает, что и сам его сейчас делает. — Эта улыбка, когда пытаешься изо всех сил скрыть неприязнь.
— Терапия не приносит пользы, потому что ты отказываешься принять ее, — заключает Ганнибал. — Ты боишься, что если будешь откровенным, раскроется твоя истинная натура, и она покажется им отвратительной.
Ганнибал разливает по чашкам чай, и воздух наполняется насыщенным мятным ароматом. Уилл понимает, что это сигнал для него спускаться, но он словно застывает у лестницы, наблюдая, как из чашек поднимается пар, словно дым из стволов пистолета.
— Моя натура, — повторяет он.
— Что это за натура, Уилл?
— Вы сами начали. — Уилл хватается за перила с такой силой, что белеют костяшки пальцев. — Вы мне и скажите. Как вы меня определяете? И не говорите, что эта натура разрушительна.
Уголки губ Ганнибала приподнимаются, он будто хочет тут же исправить неверное предположение Уилла.
— Я поднял этот вопрос в теоритических целях, — говорит он. — Я не заинтересован в том, чтобы судить тебя, но куда менее я заинтересован в том, чтобы определять тебя. Однако же иногда твоя способность реконструировать мысли невменяемых в твоем собственном сознании, заставляет меня задуматься, а имеет ли это и вовсе какое-то отношение к невменяемым.
Уилл хмурится. Где-то за окном проносится раскат грома, и дети стучат в окна.
— Продолжайте
— Когда ты впервые столкнулся с делом о пропавших девушках, не было еще никакого Гаретта Джейкоба Хоббса, — послушно продолжает Ганнибал. — Было только его отсутствие. Пустой холст, как говорят, которое твое сознание стремилось заполнить. Оно всегда так работает, верно? Заполняет пробелы. Даже сейчас.
Уилл фокусируется на чае в чашках, чтобы не смотреть в окна.
— Я не просто сочиняю фантазии, когда нахожусь на месте преступления, — сердито отвечает он. — Я могу видеть, чувствовать.
— Может, ты видишь и чувствуешь то, что сам хочешь, — предполагает Ганнибал.
— Но я был прав, —Уилл поворачивается к Ганнибалу спиной, намереваясь спуститься с лестницы. Удобный предлог, чтобы не смотреть в глаза. — Я был прав почти во всем. Я знал Хоббса. Даже сейчас я…
— Мистер Хоббс оставил тебе чудесную игровую площадку. Он дал тебе все необходимые инструменты для твоей же темной фантазии. И, как любят говорить психиатры, результат сказался на тебе в большей степени, чем на нем.
Уилл преодолевает последнюю ступеньку и встает на пол. Он поворачивается и невольно вздрагивает, обнаружив, что Ганнибал совсем близко, так близко, что сделай он еще хоть шаг, они неизбежно столкнутся.
— Возможно, ты использовал его, — говорит Ганнибал, он неподвижен, теплое освещение комнаты подчеркивает его пронзительно глубокий взгляд. — Может, Гаретт Джейкоб Хоббс всего лишь выгодное оправдание для чрезмерно активного воображения? В этом случае мы уже не сможем употреблять термин “эмпатия”. Напротив, более точной дефиницией будет “апроприация”.
Уилл пытается выскользнуть из личного пространства Ганнибала, но его спина упирается в лестницу.
— Думаете, я получаю от этого удовольствие?, — спрашивает он обиженно. — Что я играю в психопатов, словно это для меня какой-нибудь…катарсис?
— Полагаю, я не первый, кому пришло в голову подобное предположение, — мягко отвечает Ганнибал.
— Нет, — Уилл напряжен под его пристальным взглядом. — Только первый, кто сказал мне это в лицо.
— Поэтому Гаретт Джейкоб Хоббс так сильно подействовал на тебя? — спрашивает Ганнибал и настоящий страх, острый и колкий, цепляется за каждое нервное окончание Уилла. — Потому что он сломал твои игрушки?
— Я начинаю чувствовать, что меня осуждают, — говорит Уилл и пытается обойти Ганнибала, глубокое разочарование переполняет его.
Однако ему не удается уйти далеко, Ганнибал берет его за локоть. У него сильные пальцы, хоть это и всего лишь осторожное прикосновение, Уилл так и замирает на месте, словно под действием какой-то сверхъестественной силы. Все внутри стремится убежать, но он не смеет шелохнуться.
— Потому что, — продолжает Ганнибал, направляя Уилла к креслу, — в итоге, это всего лишь безобидная и очень конструктивная игра фантазии. Ты получаешь возможность охотиться на этих людей, примерять их пугающие маски, чтобы потом бесцеремонно отбросить и принять похвалу.
— О, да, очень безобидная, — вставляет Уилл. — Не считая бессонницы, нарушения психической стабильности, моего явного и безутешного чувства вины, в общем, всего из-за чего мне и назначили терапию.
Ганнибал толкает его и он садится в кресло – падает в него, если выражаться точнее. Ганнибал редко прикасался к нему, и уж тем более, не обращался с ним с подобной грубостью. Все его тело напряглось в ожидании…..чего? Ганнибал кладет руку на ручку кресла и нагибается вниз. Видеть его с этого ракурса непривычно и до странного пугающе, его голова немного наклонена, его взгляд полон мудрости. Мысли Уилла вращаются в пустом пространстве, там, где должны быть мотивации Ганнибала.
— Именно вина и делает эту игру безобидной, — говорит ему Ганнибал. — Дыхание, которое ты чувствуешь на своей коже, когда надеваешь маску. Настоящий убийца не чувствует вины, укора или сочувствия. Но ты чувствуешь. — Его рука опускается с ручки кресла и сжимает руку Уилла.
— Пока чувство вины присутствует, ты не являешься одним из них. Поэтому ты и позволяешь ей поглотить тебя.
Уилл пытается слиться с креслом. Он знает, к чему ведет Ганнибал, чувствует, как правда мечется в матово-красном лабиринте его черепной коробки.
— Тут и появляется мистер Хоббс, человек, у которого нет права на существование. — Ганнибал кладет вторую руку на ту, что сжимает руку Уилла. — Убийца, сумасшедший, как все остальные вместе взятые, но с одним решающим отличием: он тоже чувствует вину. Он отдает дань уважения своим жертвам, даже, по-своему любит их. Он оплакивает бесполезную смерть. Стена между вами вдруг кажется слишком непрочной, верно?
— Вы говорите о нем в настоящем времени, — раздраженно замечает Уилл.
— Именно это тебя и пугает, верно? — Ганнибал понижает голос. — Если он способен чувствовать то, что чувствуешь ты, значит ли это, что ты способен сделать то же, что и он?
Уилл смотрит на него во все глаза. Он ощущает ужас и, в то же время, внезапную перемену в себе. Он ждет, что Ганнибал сейчас улыбнется, как это обычно бывает с другими, но в то же время знает, что этого не произойдет. Ганнибал не похож на других. Его руки грубы и горячи, касаются его на едва различимой грани, отличающей профессиональное общение от интимного. Ганнибал видит темную бездну в его сердце, и не отворачивается от него. Он не судит его. Все это вовлекает Уилла в странное состояние легкого безрассудства, и он не может найти в себе силы, чтобы отпустить руку Ганнибала. Почему у психиатра такие сильные руки?
— Когда был первый раз?, — спрашивает Ганнибал. — Сколько лет тебе было, когда ты допустил мысль, что способен?
— Мне было…,— у Уилла пересохло в горле. Он никак не может совладать с собственным языком, открывая и закрывая рот, словно рыба. Он чувствует, что теперь Ганнибал наклоняется над ним, как если бы он был ребенком, которого нужно утешить, вытягивает из него воспоминания о детстве. — Двенадцать, я полагаю. На пляже. Парень из моей школы держал мою голову под водой. — Ганнибал задумчиво склоняет голову и Уилл морщится, не желая допускать эти воспоминания. — Это была просто шутливая потасовка. Он вовсе не хотел причинить мне вред. Его звали…не помню.
— Продолжай, — подстрекает его Ганнибал.
— Я знал, что он так сделает, — говорит Уилл. — Но меня это все равно взбесило. Нет, мне не было страшно. Я был хорошим пловцом, да он и не собирался меня утопить. — Уилл качает головой, ощущая, как в нем поднимается та же знакомая злоба, вращает сухожилия вокруг костей, словно часовой механизм шестеренки. — Полагаю, я мог бы сказать, что мне было страшно за мою жизнь, это бы все оправдало. Но я просто хотел, чтобы он перестал. Я помню как думал…пожалуйста, только бы не причинить ему вред.
Ганнибал наклоняется еще ближе.
— И ты не причинил?
— Нет. — Уилл дает волю нервному смешку. — Нет, вместо этого я едва сопротивлялся. Потом он отпустил меня, и все обернулось шуткой. Но на какой-то момент…. — Свободной рукой он потирает лоб. — Не знаю, что бы я сделал, но мне было страшно за свои мысли. После того случая я еще не раз представлял, как он умирает. Старался обходить его стороной. Боже, поверить не могу, что не помню его имени…
Ганнибал выпрямляется во весь рост, но Уилл непроизвольно сжимает его руку – еще минуту назад он думал только об отступлении, теперь же ему необходим якорь. Когда Ганнибал осторожно разъединяет их руки, шум дождя наполняет слух Уилла, и он приходит в смущение - ему уже не достает этого прикосновения.
— Тебе нужно понять, — объясняет Ганнибал, поворачиваясь к нему спиной, — то, что ты только что рассказал, является распространенным явлением. Любой ребенок на твоем месте поступил бы также. А многие бы стали сопротивляться в ответ. — Он берет со стола чашки. — Как и я.
Уилл вопросительно смотрит на широкие плечи Ганнибала, его дорогой, идеально сидящий по фигуре костюм. Он невольно следит задумчивым взглядом за легкостью его движений, грациозной уверенностью его рук, пока Ганнибал расставляет блюдца и чашки. Он не может представить его ребенком.
— Так что же это было? — Ганнибал протягивает Уиллу одну из чашек. — Почему это событие задело тебя так глубоко?
— Потому что… — Уилл опускает блюдце себе на колени и берет чашку в обе руки, позволяя теплу скользнуть в его тело. — На тот момент я уже знал, что со мной что-то происходит.
— Что с тобой что-то не так? — предполагает Ганнибал.
Уилл морщится.
— Я не знал, на что я был способен, — говорит он. — Может я просто все драматизировал, может и нет. Я не знаю. — Он качает головой. — Я был еще ребенком. Я не понимал, что творится у меня в голове.
Ганнибал опускается в кресло напротив него, грациозно положив ногу на ногу. Он отпивает из чашки.
— Поэтому тебя заинтересовала психология? — спрашивает он с иронией в голосе, так, что и Уилл реагирует на шутку. Получилось. Уилл не может сдержать улыбки.
— Это известный стереотип, да? Мы все здесь, потому что постоянно диагнозируем сами себя?
— Некоторые стереотипы базируются на правде, — говорит Ганнибал. Он задумчиво наклоняет голову. — Некоторые мальчики мечтают стать пожарными, когда вырастут, потому что они видят в себе героев. Но есть те, кто становится пожарными, потому видят в себе огонь.
Уилл отпивает из чашки, не переставая при этом улыбаться. Чай крепкий и ароматный, с ноткой мяты и, возможно, лимона. Вкус такой знакомый, но он не может определить его наверняка. Пока он пьет, тепло разливается у него в груди. Оно исходит из самого центра и облизывает его изнутри оранжевыми языками. Возможно, метафоры Ганнибала становятся слишком очевидными, думает он. Может, он просто чувствует это, потому что сам этого хочет.
— К кому из них относитесь вы? — спрашивает Уилл.
Ганнибал улыбается над своей чашкой.
— К последним, — отвечает он.
И, возможно, Ганнибал не осознает, какую ошибку сейчас совершает. А возможно, это все часть плана. Уилл поднимает взгляд и видит напротив себя не человека, но яркую вспышку света, внутри которой полыхает огонь. Он пытается представить Ганнибала тем самым «провинциальным сиротой» Восточной Европы, затем молодым юношей из французской школы-интерната, талантливым студентом медицинского факультета, мужчиной, который строит для себя королевство. Впервые он обращает взор своего разума на Ганнибала Лектера, как на человека, жизненный опыт которого выковал из него образец утонченности, вкуса и беспристрастия. В ожившем воображении он реконструирует воспоминание о мальчике с яркими глазами, чью голову силой удерживают под водой. Он хочет знать Ганнибала Лектера. Он хочет почувствовать его дыхание на своей коже, дыхание, заключенное между ним и идеально-очерченными контурами лица Ганнибала. Он встречает его беспристрастный взгляд и видит в нем отражение себя, как ребенка, прижавшегося к стеклу. Теперь, когда в нем разбудили любопытство, он уверен, что не отступит. Он хочет спросить Ганнибала, сколько ему было лет, когда он понял, что способен.
Уилл заставляет себя сделать еще один глоток чая. Какой вкусный чай, и Уилл концентрирует все свое внимание на каждом оттенке запаха и вкуса, пытаясь усмирить разбушевавшиеся мысли.
— Ничто из того, что я скажу, не сможет удивить вас, верно? — тихо спрашивает он. — Ни мои действия, ни ассоциации. У меня никогда не получится.
Ганнибал опускает свою чашку на блюдце.
— Я не могу сказать с уверенностью, — говорит он. — Но я могу с уверенностью сказать, что ты был прав. Я никогда не стану судить тебя. — Он делает паузу. — И если у тебя сложилось впечатление, что я сужу тебя, приношу извинения. Порой я слишком увлекаюсь.
— Нет, это…я знаю. — Уилл опускает глаза. — Не то чтобы я хочу сказать, что вы в корне неправы. Хоббс был…другим. Он есть другой. Я не знал, что возможно стать тем, что он есть. Вы были правы – это пугает меня. — Он проводит рукой по лицу, сражаясь с неожиданно накатившей усталостью. — Не уверен насчет остального.
— Тогда остальное может подождать. — Ганнибал допивает свой чай, затем поднимается из кресла, чтобы снова наполнить свою чашку.
— Допивай чай, Уилл. Попытайся расслабиться. Может, даже уснуть, если получится.
Уилл подносит чашку к губам, но затем останавливается.
— А что это вообще за чай?
— Кошачья мята, — отвечает Ганнибал. — В ней, знаешь ли, содержится непеталактон. Он может помочь справиться с твоей бессонницей».
Уилл задумчиво рассматривает дно чашки.
— Оно еще и диуретическое.
— Если понадобится, туалет вон за той дверью.
Уилл еще некоторое время с подозрением рассматривает чашку, а затем допивает жидкость одним большим глотком, применяя всю свою вежливость, ради Ганнибала. А затем решительно поднимает чашку за еще одной порцией.
— Спасибо, — бормочет он.
— Всегда пожалуйста, — отвечает Ганнибал.
— Вы… — Уилл устало опускается глубже в кресло. — Вы не возражаете, если я закрою глаза на минутку?
— Вовсе нет. — Ганнибал ставит чайник на место и облокачивается о стол, возвращая Уиллу его личное пространство. — Ты же платишь мне за сеанс, не за часы.
Уилл улыбается. Он еще некоторое время пьет чай, позволяя себе верить, что он содержит те свойства, которые приписал ему Ганнибал. Пока в чашке еще остается напиток, его мысли кипят, суетятся, загораются картинками, которые он не в состоянии объяснить или остановить: Ганнибал в юношестве, влюбляется во француженку, ржавеющие скальпели в лотках, замученный олень пытается убежать от хищника, дыхание Ганнибала в зимнем морозном воздухе. Но как только чашка пустеет, приходит умиротворение. Один за одним, огни потухают, пока не остаются лишь капли дождя на окнах. Уилл забывает о детях, и об их скользких маленьких ручках, стучащих по стеклу. Вместо этого, в его мыслях теперь летняя гроза. Но дождь в его воображении преображается в мягкие волны, ласкающие мелководье. Уилл постепенно засыпает, он в океане, на крошечном суденышке, раскачивающимся взад и вперед на умиротворяющей темной воде. Он почти что чувствует себя в безопасности. Деревянные доски скрипят при каждом покачивании, а паруса наполняются ветром. Но краем сознания он понимает, что это лишь скрип шагов Ганнибала по мезонину, шорох книжных корешков под его пальцами.
— Я начинаю сомневаться, что “эмпатия” является подходящим термином для твоего таланта, — рассуждает Ганнибал одним вечером. За окном сплошной стеной льет дождь.
Уилл устало прислоняется к перилам. Он слышал уже столько вариаций разговоров на эту тему, что несколько разочарован слышать то же самое и от Ганнибала.
— Не уверен, что “талант” здесь подходящее слово, — говорит он.
Ганнибал сидит за рабочим столом внизу. Уже не первый раз Уилл предпочитает оставаться наверху во время их сеансов. Обычно Ганнибал прохаживается по комнате, следит за Уиллом внимательно и терпеливо. Сегодня же он сидит за столом, периодически делает пометки в записной книжке. Он не поднимает взгляд на Уилла и продолжает рассуждать:
— Говорят, что твоя способность заключается в переживании чужих эмоций. Их страстей, мотиваций, их страхов. Ты резонируешь ими. Чувствуешь как они.
Уилл наблюдает, как дождь разбивается об окно. Дождь уже начался, когда он шел сюда, его волосы еще не высохли. Крошечные капельки сползают по его лицу.
— Разве это не определяет эмпатию?, — спрашивает он.
— Безусловно. Но определяет ли это тебя?
Одна из капелек забирается Уиллу под воротник, и он вздрагивает.
— Я думал, это терапия, а не диссекция.
Тихое поскрипывание ручки о бумагу прерывается, на пару секунд, затем возобновляется.
— Полагаю, ни то, ни другое не вызывает у тебя восторга, — говорит Ганнибал. — Но будь у тебя возможность, что бы ты выбрал?
Уилл пристально смотрит на затылок Ганнибала. Он прекрасно знает, тому вовсе не обязательно видеть выражение его лица, чтобы понять, что Уилл раздражен.
— Ни то, ни другое в моем случае не дает результата.
— Так ты любишь говорить. И все же ты здесь.
Уилл отталкивается от перил, чувствуя, как вес его тела полностью переносится теперь на ноги. Он размышляет, каково было бы оттолкнуться в другую сторону, фантазирует, о падении на мягкую, теплую кровать, море подушек, белых перьях в воздухе. Как это бывает в рекламах. Боже, как он устал. За последние три дня он не спал и шести часов.
— Да, я здесь, — бормочет он и не знает, правда это или нет.
— Хоть я и полагаю, что в твоем случае, профессионал может применить как терапию, так и диссекцию, — продолжает мысль Ганнибал. — Твое отклонение, если можно это назвать таковым, в высшей степени необычно. Возможно, сложно будет предложить лечение без полного
понимания проблемы.
Ганнибал встает из кресла и направляется к одному из шкафов у стены.
— Поэтому первой будет диссекция, — говорит он, открывая нужную дверцу. — Но во вскрытии не будет никакой пользы, тем более для тебя. В твой бедный мозг начнут тыкать скальпелями. — Он немного поворачивается, так, чтобы Уилл мог видеть его улыбку.
— Я близок к истине?
Уилл переводит взгляд на окно. Дождь льет как из ведра, толстые капли шлепают о стекло. Он думает о детях, столпившихся у клетки. Они игнорируют предостережения родителей, толкают друг друга, тараторят без умолку. Все они хотят видеть, как будет есть лев.
— Достаточно близок, — отвечает он.
— А терапия это почти то же самое, — продолжает Ганнибал. — Ты однажды сказал, что знаешь все эти уловки. Если судить по твоему опыту, ты, должно быть, планировал все наши беседы заранее. Ты знаешь, что я скажу, чтобы заставить тебя говорить. Знаешь, как я незаметно подведу тебя к ответу, который я хочу, чтобы ты принял. Знаешь рамки, в которые я хочу тебя загнать.
Уилл направляется к лестнице, по пути касаясь кончиками пальцев книг на бесконечных полках.
— Поначалу возможно так и было. — Он до сих пор ощущает на своих плечах тяжелый вес их предыдущей беседы. — Но иногда вам удается удивить меня.
Ганнибал выглядит довольным. Он возвращается к столу с парой чашек и блюдец в обеих руках.
— Могу я поинтересоваться, в чем же именно?
Ответ на долгое время застывает у Уилла на губах. Он вертится на кончике его языка, одновременно сладкий и горький. Он хочет сказать. Он не хочет признавать. Ему бы хотелось, чтобы Ганнибал вышел из комнаты, и он мог прошептать этот ответ, дать ему скользнуть с мезонин, вылететь в окно и потеряться в дожде.
— Вы не судите, — отвечает он.
— И ты с этим сталкиваешься впервые?
— Возможно.
Ганнибал усмехается.
— Что ж, нечасто нам выпадает шанс быть непредвзятыми, — говорит он. — Когда появляется такой шанс, воспользоваться им – наш долг.
Уилл вздыхает, проводя пальцем по узору на перилах.
— Да. Для меня это впервые. — И поскольку он уже начал откровенничать, он продолжает. — Эти врачи, о которых вы говорите – скальпели. Они всегда начинают терапию, с таким очевидным любопытством. А после они делают такое лицо. — Он осознает, что и сам его сейчас делает. — Эта улыбка, когда пытаешься изо всех сил скрыть неприязнь.
— Терапия не приносит пользы, потому что ты отказываешься принять ее, — заключает Ганнибал. — Ты боишься, что если будешь откровенным, раскроется твоя истинная натура, и она покажется им отвратительной.
Ганнибал разливает по чашкам чай, и воздух наполняется насыщенным мятным ароматом. Уилл понимает, что это сигнал для него спускаться, но он словно застывает у лестницы, наблюдая, как из чашек поднимается пар, словно дым из стволов пистолета.
— Моя натура, — повторяет он.
— Что это за натура, Уилл?
— Вы сами начали. — Уилл хватается за перила с такой силой, что белеют костяшки пальцев. — Вы мне и скажите. Как вы меня определяете? И не говорите, что эта натура разрушительна.
Уголки губ Ганнибала приподнимаются, он будто хочет тут же исправить неверное предположение Уилла.
— Я поднял этот вопрос в теоритических целях, — говорит он. — Я не заинтересован в том, чтобы судить тебя, но куда менее я заинтересован в том, чтобы определять тебя. Однако же иногда твоя способность реконструировать мысли невменяемых в твоем собственном сознании, заставляет меня задуматься, а имеет ли это и вовсе какое-то отношение к невменяемым.
Уилл хмурится. Где-то за окном проносится раскат грома, и дети стучат в окна.
— Продолжайте
— Когда ты впервые столкнулся с делом о пропавших девушках, не было еще никакого Гаретта Джейкоба Хоббса, — послушно продолжает Ганнибал. — Было только его отсутствие. Пустой холст, как говорят, которое твое сознание стремилось заполнить. Оно всегда так работает, верно? Заполняет пробелы. Даже сейчас.
Уилл фокусируется на чае в чашках, чтобы не смотреть в окна.
— Я не просто сочиняю фантазии, когда нахожусь на месте преступления, — сердито отвечает он. — Я могу видеть, чувствовать.
— Может, ты видишь и чувствуешь то, что сам хочешь, — предполагает Ганнибал.
— Но я был прав, —Уилл поворачивается к Ганнибалу спиной, намереваясь спуститься с лестницы. Удобный предлог, чтобы не смотреть в глаза. — Я был прав почти во всем. Я знал Хоббса. Даже сейчас я…
— Мистер Хоббс оставил тебе чудесную игровую площадку. Он дал тебе все необходимые инструменты для твоей же темной фантазии. И, как любят говорить психиатры, результат сказался на тебе в большей степени, чем на нем.
Уилл преодолевает последнюю ступеньку и встает на пол. Он поворачивается и невольно вздрагивает, обнаружив, что Ганнибал совсем близко, так близко, что сделай он еще хоть шаг, они неизбежно столкнутся.
— Возможно, ты использовал его, — говорит Ганнибал, он неподвижен, теплое освещение комнаты подчеркивает его пронзительно глубокий взгляд. — Может, Гаретт Джейкоб Хоббс всего лишь выгодное оправдание для чрезмерно активного воображения? В этом случае мы уже не сможем употреблять термин “эмпатия”. Напротив, более точной дефиницией будет “апроприация”.
Уилл пытается выскользнуть из личного пространства Ганнибала, но его спина упирается в лестницу.
— Думаете, я получаю от этого удовольствие?, — спрашивает он обиженно. — Что я играю в психопатов, словно это для меня какой-нибудь…катарсис?
— Полагаю, я не первый, кому пришло в голову подобное предположение, — мягко отвечает Ганнибал.
— Нет, — Уилл напряжен под его пристальным взглядом. — Только первый, кто сказал мне это в лицо.
— Поэтому Гаретт Джейкоб Хоббс так сильно подействовал на тебя? — спрашивает Ганнибал и настоящий страх, острый и колкий, цепляется за каждое нервное окончание Уилла. — Потому что он сломал твои игрушки?
— Я начинаю чувствовать, что меня осуждают, — говорит Уилл и пытается обойти Ганнибала, глубокое разочарование переполняет его.
Однако ему не удается уйти далеко, Ганнибал берет его за локоть. У него сильные пальцы, хоть это и всего лишь осторожное прикосновение, Уилл так и замирает на месте, словно под действием какой-то сверхъестественной силы. Все внутри стремится убежать, но он не смеет шелохнуться.
— Потому что, — продолжает Ганнибал, направляя Уилла к креслу, — в итоге, это всего лишь безобидная и очень конструктивная игра фантазии. Ты получаешь возможность охотиться на этих людей, примерять их пугающие маски, чтобы потом бесцеремонно отбросить и принять похвалу.
— О, да, очень безобидная, — вставляет Уилл. — Не считая бессонницы, нарушения психической стабильности, моего явного и безутешного чувства вины, в общем, всего из-за чего мне и назначили терапию.
Ганнибал толкает его и он садится в кресло – падает в него, если выражаться точнее. Ганнибал редко прикасался к нему, и уж тем более, не обращался с ним с подобной грубостью. Все его тело напряглось в ожидании…..чего? Ганнибал кладет руку на ручку кресла и нагибается вниз. Видеть его с этого ракурса непривычно и до странного пугающе, его голова немного наклонена, его взгляд полон мудрости. Мысли Уилла вращаются в пустом пространстве, там, где должны быть мотивации Ганнибала.
— Именно вина и делает эту игру безобидной, — говорит ему Ганнибал. — Дыхание, которое ты чувствуешь на своей коже, когда надеваешь маску. Настоящий убийца не чувствует вины, укора или сочувствия. Но ты чувствуешь. — Его рука опускается с ручки кресла и сжимает руку Уилла.
— Пока чувство вины присутствует, ты не являешься одним из них. Поэтому ты и позволяешь ей поглотить тебя.
Уилл пытается слиться с креслом. Он знает, к чему ведет Ганнибал, чувствует, как правда мечется в матово-красном лабиринте его черепной коробки.
— Тут и появляется мистер Хоббс, человек, у которого нет права на существование. — Ганнибал кладет вторую руку на ту, что сжимает руку Уилла. — Убийца, сумасшедший, как все остальные вместе взятые, но с одним решающим отличием: он тоже чувствует вину. Он отдает дань уважения своим жертвам, даже, по-своему любит их. Он оплакивает бесполезную смерть. Стена между вами вдруг кажется слишком непрочной, верно?
— Вы говорите о нем в настоящем времени, — раздраженно замечает Уилл.
— Именно это тебя и пугает, верно? — Ганнибал понижает голос. — Если он способен чувствовать то, что чувствуешь ты, значит ли это, что ты способен сделать то же, что и он?
Уилл смотрит на него во все глаза. Он ощущает ужас и, в то же время, внезапную перемену в себе. Он ждет, что Ганнибал сейчас улыбнется, как это обычно бывает с другими, но в то же время знает, что этого не произойдет. Ганнибал не похож на других. Его руки грубы и горячи, касаются его на едва различимой грани, отличающей профессиональное общение от интимного. Ганнибал видит темную бездну в его сердце, и не отворачивается от него. Он не судит его. Все это вовлекает Уилла в странное состояние легкого безрассудства, и он не может найти в себе силы, чтобы отпустить руку Ганнибала. Почему у психиатра такие сильные руки?
— Когда был первый раз?, — спрашивает Ганнибал. — Сколько лет тебе было, когда ты допустил мысль, что способен?
— Мне было…,— у Уилла пересохло в горле. Он никак не может совладать с собственным языком, открывая и закрывая рот, словно рыба. Он чувствует, что теперь Ганнибал наклоняется над ним, как если бы он был ребенком, которого нужно утешить, вытягивает из него воспоминания о детстве. — Двенадцать, я полагаю. На пляже. Парень из моей школы держал мою голову под водой. — Ганнибал задумчиво склоняет голову и Уилл морщится, не желая допускать эти воспоминания. — Это была просто шутливая потасовка. Он вовсе не хотел причинить мне вред. Его звали…не помню.
— Продолжай, — подстрекает его Ганнибал.
— Я знал, что он так сделает, — говорит Уилл. — Но меня это все равно взбесило. Нет, мне не было страшно. Я был хорошим пловцом, да он и не собирался меня утопить. — Уилл качает головой, ощущая, как в нем поднимается та же знакомая злоба, вращает сухожилия вокруг костей, словно часовой механизм шестеренки. — Полагаю, я мог бы сказать, что мне было страшно за мою жизнь, это бы все оправдало. Но я просто хотел, чтобы он перестал. Я помню как думал…пожалуйста, только бы не причинить ему вред.
Ганнибал наклоняется еще ближе.
— И ты не причинил?
— Нет. — Уилл дает волю нервному смешку. — Нет, вместо этого я едва сопротивлялся. Потом он отпустил меня, и все обернулось шуткой. Но на какой-то момент…. — Свободной рукой он потирает лоб. — Не знаю, что бы я сделал, но мне было страшно за свои мысли. После того случая я еще не раз представлял, как он умирает. Старался обходить его стороной. Боже, поверить не могу, что не помню его имени…
Ганнибал выпрямляется во весь рост, но Уилл непроизвольно сжимает его руку – еще минуту назад он думал только об отступлении, теперь же ему необходим якорь. Когда Ганнибал осторожно разъединяет их руки, шум дождя наполняет слух Уилла, и он приходит в смущение - ему уже не достает этого прикосновения.
— Тебе нужно понять, — объясняет Ганнибал, поворачиваясь к нему спиной, — то, что ты только что рассказал, является распространенным явлением. Любой ребенок на твоем месте поступил бы также. А многие бы стали сопротивляться в ответ. — Он берет со стола чашки. — Как и я.
Уилл вопросительно смотрит на широкие плечи Ганнибала, его дорогой, идеально сидящий по фигуре костюм. Он невольно следит задумчивым взглядом за легкостью его движений, грациозной уверенностью его рук, пока Ганнибал расставляет блюдца и чашки. Он не может представить его ребенком.
— Так что же это было? — Ганнибал протягивает Уиллу одну из чашек. — Почему это событие задело тебя так глубоко?
— Потому что… — Уилл опускает блюдце себе на колени и берет чашку в обе руки, позволяя теплу скользнуть в его тело. — На тот момент я уже знал, что со мной что-то происходит.
— Что с тобой что-то не так? — предполагает Ганнибал.
Уилл морщится.
— Я не знал, на что я был способен, — говорит он. — Может я просто все драматизировал, может и нет. Я не знаю. — Он качает головой. — Я был еще ребенком. Я не понимал, что творится у меня в голове.
Ганнибал опускается в кресло напротив него, грациозно положив ногу на ногу. Он отпивает из чашки.
— Поэтому тебя заинтересовала психология? — спрашивает он с иронией в голосе, так, что и Уилл реагирует на шутку. Получилось. Уилл не может сдержать улыбки.
— Это известный стереотип, да? Мы все здесь, потому что постоянно диагнозируем сами себя?
— Некоторые стереотипы базируются на правде, — говорит Ганнибал. Он задумчиво наклоняет голову. — Некоторые мальчики мечтают стать пожарными, когда вырастут, потому что они видят в себе героев. Но есть те, кто становится пожарными, потому видят в себе огонь.
Уилл отпивает из чашки, не переставая при этом улыбаться. Чай крепкий и ароматный, с ноткой мяты и, возможно, лимона. Вкус такой знакомый, но он не может определить его наверняка. Пока он пьет, тепло разливается у него в груди. Оно исходит из самого центра и облизывает его изнутри оранжевыми языками. Возможно, метафоры Ганнибала становятся слишком очевидными, думает он. Может, он просто чувствует это, потому что сам этого хочет.
— К кому из них относитесь вы? — спрашивает Уилл.
Ганнибал улыбается над своей чашкой.
— К последним, — отвечает он.
И, возможно, Ганнибал не осознает, какую ошибку сейчас совершает. А возможно, это все часть плана. Уилл поднимает взгляд и видит напротив себя не человека, но яркую вспышку света, внутри которой полыхает огонь. Он пытается представить Ганнибала тем самым «провинциальным сиротой» Восточной Европы, затем молодым юношей из французской школы-интерната, талантливым студентом медицинского факультета, мужчиной, который строит для себя королевство. Впервые он обращает взор своего разума на Ганнибала Лектера, как на человека, жизненный опыт которого выковал из него образец утонченности, вкуса и беспристрастия. В ожившем воображении он реконструирует воспоминание о мальчике с яркими глазами, чью голову силой удерживают под водой. Он хочет знать Ганнибала Лектера. Он хочет почувствовать его дыхание на своей коже, дыхание, заключенное между ним и идеально-очерченными контурами лица Ганнибала. Он встречает его беспристрастный взгляд и видит в нем отражение себя, как ребенка, прижавшегося к стеклу. Теперь, когда в нем разбудили любопытство, он уверен, что не отступит. Он хочет спросить Ганнибала, сколько ему было лет, когда он понял, что способен.
Уилл заставляет себя сделать еще один глоток чая. Какой вкусный чай, и Уилл концентрирует все свое внимание на каждом оттенке запаха и вкуса, пытаясь усмирить разбушевавшиеся мысли.
— Ничто из того, что я скажу, не сможет удивить вас, верно? — тихо спрашивает он. — Ни мои действия, ни ассоциации. У меня никогда не получится.
Ганнибал опускает свою чашку на блюдце.
— Я не могу сказать с уверенностью, — говорит он. — Но я могу с уверенностью сказать, что ты был прав. Я никогда не стану судить тебя. — Он делает паузу. — И если у тебя сложилось впечатление, что я сужу тебя, приношу извинения. Порой я слишком увлекаюсь.
— Нет, это…я знаю. — Уилл опускает глаза. — Не то чтобы я хочу сказать, что вы в корне неправы. Хоббс был…другим. Он есть другой. Я не знал, что возможно стать тем, что он есть. Вы были правы – это пугает меня. — Он проводит рукой по лицу, сражаясь с неожиданно накатившей усталостью. — Не уверен насчет остального.
— Тогда остальное может подождать. — Ганнибал допивает свой чай, затем поднимается из кресла, чтобы снова наполнить свою чашку.
— Допивай чай, Уилл. Попытайся расслабиться. Может, даже уснуть, если получится.
Уилл подносит чашку к губам, но затем останавливается.
— А что это вообще за чай?
— Кошачья мята, — отвечает Ганнибал. — В ней, знаешь ли, содержится непеталактон. Он может помочь справиться с твоей бессонницей».
Уилл задумчиво рассматривает дно чашки.
— Оно еще и диуретическое.
— Если понадобится, туалет вон за той дверью.
Уилл еще некоторое время с подозрением рассматривает чашку, а затем допивает жидкость одним большим глотком, применяя всю свою вежливость, ради Ганнибала. А затем решительно поднимает чашку за еще одной порцией.
— Спасибо, — бормочет он.
— Всегда пожалуйста, — отвечает Ганнибал.
— Вы… — Уилл устало опускается глубже в кресло. — Вы не возражаете, если я закрою глаза на минутку?
— Вовсе нет. — Ганнибал ставит чайник на место и облокачивается о стол, возвращая Уиллу его личное пространство. — Ты же платишь мне за сеанс, не за часы.
Уилл улыбается. Он еще некоторое время пьет чай, позволяя себе верить, что он содержит те свойства, которые приписал ему Ганнибал. Пока в чашке еще остается напиток, его мысли кипят, суетятся, загораются картинками, которые он не в состоянии объяснить или остановить: Ганнибал в юношестве, влюбляется во француженку, ржавеющие скальпели в лотках, замученный олень пытается убежать от хищника, дыхание Ганнибала в зимнем морозном воздухе. Но как только чашка пустеет, приходит умиротворение. Один за одним, огни потухают, пока не остаются лишь капли дождя на окнах. Уилл забывает о детях, и об их скользких маленьких ручках, стучащих по стеклу. Вместо этого, в его мыслях теперь летняя гроза. Но дождь в его воображении преображается в мягкие волны, ласкающие мелководье. Уилл постепенно засыпает, он в океане, на крошечном суденышке, раскачивающимся взад и вперед на умиротворяющей темной воде. Он почти что чувствует себя в безопасности. Деревянные доски скрипят при каждом покачивании, а паруса наполняются ветром. Но краем сознания он понимает, что это лишь скрип шагов Ганнибала по мезонину, шорох книжных корешков под его пальцами.